Не раз мы слышали, как волнами перекатывается с одного конца площади на другой могучий стотысячный отклик, словно ковыль побежал под ветром. Не раз произносились в рупор над неподвижно застывшими четкими рядами войск ясные, медленные слова. Не раз плескали в ответ трибуны тысячами ладоней, наполняя просторы площади звуками, напоминающими морской прибой. Но вся эта знакомая симфония парада сегодня наполнилась для нас новым смыслом. Мы смотрели и невольно, неизбежно вспоминали; смотрели — и подводили итоги, потому что мимо нас шли четыре года войны, шел великий исторический опыт, шла зрелость Красной Армии, ее достигнутое совершенство. И это сказывалось во всём: в бронзовых, загорелых, серьезных лицах бойцов, в глубоких складках на лбу, в литых, монументальных, могучих профилях неподвижных автоматчиков на машинах, словно слившихся со своей техникой, неотделимых от неё.
Как люди выросли за четыре года! Вот стройные колонны мальчиков в черных тугих мундирах. Подбородки их подняты, воротники упираются в щёки, лица исполнены одним торжественным выражением. Ни малейшего сдвига в рядах, ритм их точен до совершенства, ноги поднимаются, словно смычки в оркестре, единым взмахом, и красные лампасы на широких черных брюках, — раз — два, раз — два, размашисто, стройно колышутся взад и вперёд, почти ощутимо на слух, как мелодия. Это идут суворовцы, дети войны. И как идут!
Ведь почти только вчера, на наших глазах открыты были суворовские училища и собраны дети в них, а уже эти дети стали плотью от плоти Красной Армии, научились той совершенной выправке воина, той внутренней дисциплине жеста, которая говорит не об одной только школьной выучке, но о долгом опыте войны, об испытании военных лет. Исключительное впечатление, произведенное суворовцами, еще яснее подчеркивает итог войны, выросшую мощь Красной Армии. И тут же горячий вздох внизу, у вашего локтя, это вздыхают «штатские» ребятишки, в заботливо наброшенных материнской рукой дождевиках и шарфиках. Им завидно, им страстно хочется маршировать рядом с суворовцами; и маленький мальчик впивается глазами в последний ряд, где идут черные фигурки немногим выше его ростом...
Среди симфонии наших, советских красок — вдруг пятна чего-то чужого, нестерпимо гадкого, как видение фаланги или скорпиона: резко белый цвет, на нём черные хвосты свастики, оскалы черепов. Это — знамёна врага, «честь» разбитых фашистских полков. Наши герои несут их, как веники, лицом к земле, и, подходя к мавзолею, кидают их к подножию правительственной трибуны. Растёт и растёт бело-черный холм этих вражеских знамён, побитого, уничтоженного, разгромленного, капитулировавшего врага, хваставшегося четыре года назад, что он промарширует по Красной площади. Невольно припоминаются пророческие слова Гёте, когда он, почувствовав зарождавшуюся в пруссаках зловещую страсть к агрессии, воскликнул:
Будь проклят, кто, собой прельщён,
Забыв и честь и стыд, —
Зло, что принёс Наполеон,
Как немец, повторит!
Пусть знает он, и с ним весь сброд,
Что неотступен суд, —
И ни насилие, ни гнёт
От мести не спасут!
И вот лежат бело-черные знамена фашизма, повергнутые на землю, и дождь вбивает в грязь ядовитый рисунок свастики. Суд свершился!
С торжественным могучим грохотом приближается советская артиллерия. Одно за другим проплывают грозные орудия — лучшие в мире и страшнейшие в мире, хотя и носящие доброе русское женское имя, данное им нашими бойцами. Эти орудия защищали и защитили нас, эти бойцы сражались и победили. И если на прежних парадах мы как бы только проверяли растущую мощь и готовность нашего молодого социалистического общества, думая: «если завтра война», то сейчас, на этом параде, мы испытали новое, совсем другое чувство: уже была и прошла война, мы прошли через войну и стали ещё сильнее, гораздо сильнее, чем были раньше.
В каждом грохоте проплывающего орудия, в каждом жесте проходящего бойца, в ясной улыбке советских детей на трибуне чувствуется великая внутренняя сила, непобедимая, потому что дело наше — правое".
Мариэтта Шагинян
газ. «Правда» от 25 июня 1945 г.
